Архивная версия / archive version:

Проект «ШтоРаМаг» переехал на сайт www.cih.ru
This project was moved to the www.cih.ru

данная версия не обновляется и может быть недоступной через некоторое время

^{см. также: Корпус | ШтоРаМаг | Арх. Журнал | Новости | Строительство}

Вы можете найти необходимую информацию на сайте cih.ru / You can find the necessary information on the cih.ru website:

Я беру с полки пачку пожелтевшей бумаги, кладу перед собой чистый лист и начинаю писать. В самом верху посередине я вывожу "История моей жизни". Заголовок мне не нравится. Я долго тыкаю карандашом в слово "история", от чего вокруг него образуется много мелких чёрных точек. Слово будто засижено мухами. Любая написанная история, будь то "История кавалера де Г." или "Краткий курс" призвана вызывать у читателя определённые заранее эмоции и поэтому насквозь фальшива. Ненаписанная тоже. Когда о каком-нибудь застольном остроумце говорят: "Вы знакомы с И.И.? С ним так интересно… Он знает кучу забавных жизненных историй", это означает, что И.И. сдабривает свои истории изрядной порцией лжи… Жизнь любого реального человека, от сантехника до императора, невзрачнее мусоропровода. Я зачёркиваю слово "история" и пишу "хроника". Получается ещё хуже. Я вроде беру на себя обязанность восстановить временную шкалу своего существования от первого писка до… Задача представляется невыполнимой хотя бы потому, что после этого "до" я вряд ли уже что-нибудь напишу. А потом, если учёные до сих пор считают приличным спорить, был плотник из Назарета распят в первом веке в Иерусалиме или в одиннадцатом в Константинополе, то я тоже уже не помню, застрелил ли народного любимца муж его невзрачной любовницы раньше нашей первой встречи с Т. или позже. Я начинаю злиться и с сильным нажимом зачёркиваю заголовок несколько раз. Грифель ломается. Пока я чиню карандаш, мне в голову приходит новая идея. Я собираюсь писать о Т., вернее, о том месте, которое она занимала в моей жизни. В таких случаях пишут: "История моей любви". Слово "история" я уже отверг, и потому старательно вывожу "Моя любовь". Опять ложь. Т. была для меня всем, но вряд ли я любил её в том смысле, как это принято понимать. Я вообще никого не любил. В отличие от большинства людей я честен с собой. Те, кто говорят, что любили – врут. Любовь – это несуществующая категория, выдуманная человечеством для развлечения. В моей жизни не было места и ненависти. Ненависть выдумана человечеством для самооправдания. Итак, я опять в затруднении. Я комкаю листок и бросаю в мусорную корзину. Потом беру новый и пишу "О главном…" Я кладу листок на середину стола, встаю и, не отводя от него взгляда, начинаю ходить по комнате. То, что я собираюсь написать – не для чужого глаза. Я пишу для себя. Для того, чтобы восстановить и удержать в памяти десяток-другой событий до того, как мои пальцы станут неспособными держать карандаш из-за старческого тремора. Но если бы существовал некто, кому я безоговорочно доверял, с кем был предельно откровенен, словно это я сам разделился на две половинки, и этот некто спросил бы меня о главном эпизоде моей жизни, то, запинаясь и краснея, как, должно быть, лет сто назад краснели безусые гимназисты, я был бы вынужден рассказать историю о белых в красную ягодку трусах. Нет, есть всё же предел откровенности даже в отношениях с самим собой. На этом основании я зачёркиваю слово "главное". Остаётся аккуратное вытянутое "О". Эдакий прямоугольник с зализанными углами. Я вспоминаю изречение, которое приписывают одной известной и умной актрисе: "Жизнь – всего лишь затяжной прыжок из п...ды в могилу". Моё "О" похоже и на то и на другое. Кроме того, "О" – это почти "нуль", и нуль есть начало всего, он же есть и конец, я это знаю, как бывший неплохой алгебраист, – всё, что умножается на нуль, становится нулём, даже белые в красную ягодку трусы Т. Кажется, я нашёл правильный заголовок.

Я пишу левой рукой ровным каллиграфическим почерком с левым наклоном. Я урод. Я таким родился. У меня нет правой руки. Из моего локтевого сустава торчит никчёмная культя с двумя пупырышками вместо пальцев, на которых, будто в насмешку, растут ногти. Я смотрю на свою культю. Кожа на ней высохла и сморщилась, словно змеиный выползок, и только то, что по замыслу матушки-природы должно было быть моими пальцами, сохранило первозданную розовость. Почему-то эта самая бесполезная часть моего тела отказывается стареть. Именно из-за неё меня в своё время не приняли в пионеры. Я уже отбарабанил перед советом дружины все положенные клятвы, и старший вожатый спросил, умею ли я отдавать пионерский салют. Стоя аккурат напротив портрета человека с усами, я радостно вскинул вверх свою культю. Все присутствующие втянули головы в плечи. Получалось, будто я своими розовыми пальчиками-недомерками показываю вождю рожки. Сообразив, что сделал что-то не то, я быстро сменил руку, но в этом жесте тоже усматривалось скрытое несогласие с генеральной линией партии, и без каких-либо дальнейших объяснений меня решили в пионеры не принимать. В тот день я в первый и в предпоследний раз по-настоящему плакал. Отец, выслушав сквозь безудержные рыдания историю моей катастрофы, расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки и сухо произнёс:
- Проживёшь и без этого.

Однако, я должен написать о Т. Мы жили в большом сером доме в одном подъезде. Мой отец, моя мать и я занимали трёхкомнатную квартиру на третьем этаже. Т. и её мать – комнату в квартире на седьмом. Они въехали намного позже нас. Это случилось заведомо после того, как пионерская организация лишилась в моём лице преданного неофита, но до того, как я выучился стрелять. Дело было летом. Я помню, как они входили в подъезд. Мать Т. несла узел с вещами и огромный горшок с фикусом. Солнце играло на его мясистых тёмно-зелёных листьях. Сама Т. вела на поводке лохматого кобеля невнятной масти, одно ухо которого задиристо торчало, а другое свисало вниз. Тогда я не обратил на Т. никакого внимания, я был всецело поглощён собакой. Сейчас я смотрю на лежащего посреди комнаты пса. Он пристально следит за моими движениями, пошевеливая одним ухом. Он очень стар, шерсть на спине вылезла, оголив серую с разводами кожу. У него нет половины зубов. Но я, словно наяву, вижу, как он повизгивая влетает в тёмный подъезд, а следом за ним идёт Т. Это мистификация. Передо мной совсем другая собака. Та давно умерла.

Т. вошла в мою жизнь недели две спустя. Я поднимался по лестнице, неся на сгибе правой руки авоську с двумя буханками хлеба. Внезапно я услышал, что кто-то спускается мне навстречу, жизнерадостно цокая каблучками сандалий. Я уже стоял перед дверью своей квартиры, держа наготове ключи. Дверь находилась в глубокой нише, поэтому с лестницы меня было сложно заметить, зато я имел великолепный обзор. Первое, что я увидел, были складки короткой чёрной плиссированной юбки и ослепительно белые трусы с ярко-красными клубничками. Из этих трусов росли ноги, удивившие меня, тогда совершенно неопытного, плавностью линий, которую можно было отнести как на счёт проклёвывавшейся женской округлости, так и оставшимся детским жирком. Между ног призывно алела клубничка. Тогда впервые в жизни я почувствовал, как какой-то тёплый сгусток шевелится внизу живота, и как упирается в брюки моя разросшаяся плоть. Мне стало любопытно, растут ли у Т. волосы на том самом скрываемом красной ягодкой месте, как недавно начали расти у меня. Я узнал это несколько позже. Затем я увидел Т. целиком. У неё были серые глаза с густыми ресницами, слегка вздёрнутый носик и гладкие розовые щёчки. Маленький рот в окружении пухлых губ кривился в капризной гримаске. Чёрные вьющиеся волосы были сплетены сзади в толстую косу, открывая миниатюрные ушные раковины. Помимо юбки на Т. была надета белая ситцевая кофточка, под которой угадывалась начавшая формироваться грудь. Внезапно она остановилась и, повернувшись ко мне спиной, нагнулась, чтобы поправить сползший носок. Передо мной снова мелькнули белые трусы с клубничками, скрывавшие круглые ягодицы. Спустя мгновение она уже скрылась из виду, перепрыгивая через ступеньку. Задыхаясь, я в бессилии облокотился на дверь. Я понял, что никогда не смогу к ней подойти.
С тех пор я стал часами околачиваться на лестнице и, заслышав цокот её сандалий, занимал свой наблюдательный пост у двери. Я досконально изучил всё её нижнее бельё. Трусы с клубничками появлялись раз в неделю. Как-то раз Т. застукала меня. Спускаясь по лестнице, она почувствовала мой взгляд. Не дойдя до третьего этажа, она перегнулась через перила и, увидев мои горящие из полумрака ниши глаза, резко одёрнула юбку, бросив безразличное:
- Дурак!
Я поспешно скрылся за дверью. Теперь я вынужден был довольствоваться малым. По утрам в одно и то же время я подходил к окну и смотрел, как она выгуливает свою собаку с одним торчащим вверх ухом.

В сентябре мы пошли в школу. Т. училась в параллельном классе. Так я понял, что она должна была быть моей ровесницей. Там же в школе я узнал, что её зовут Т., потому что так к ней обращались подруги на переменах. В тот же злосчастный сентябрь я был избит. Случилось это так.
У меня было своё секретное убежище. В торце нашей школы находился вход в подвал, который закрывался на висячий замок. Меня всегда влекли к себе всякие потаённые уголки, где можно было спрятаться от людей. Люди мне мешали. Как-то вечером я пришёл туда с напильником и полотняным мешочком, куда мать долгие годы складывала ненужные ключи. Я не слишком надеялся на успех своего предприятия, но мне повезло. Подобрав ключ, который входил в замочную скважину, я пошевелил его. Замок не поддавался. Вынув ключ, я по следам на бороздках понял, что мешает всего один выступ. Зажав напильник между колен, я с полчаса тёр ключ о полотно, пока он не стал свободно проворачиваться в скважине. С тех пор я залезал в подвал почти каждый день, как только школа пустела, прихватив свечной огарок и коробку спичек. Там были свалены старые парты и металлические койки, оставшиеся со времён первой войны, когда школа была госпиталем. Постепенно я обследовал каждый сантиметр. В этом подвале кто-то когда-то жил, потому что в дальнем углу находилась печка. Сейчас она была заставлена пружинными матрасами. Печка давно пришла в негодность. Глина, которой она была обмазана, во многих местах обвалилась, обнажив кирпичную кладку. С обратной стороны печки на уровне моей груди два кирпича свободно вынимались. Просунув в отверстие руку, я обнаружил выступ, где при желании можно было разместить обрез охотничьего ружья. Я не знаю, зачем было делать в печке такой выступ. Может быть, кто-то использовал этот тайник до меня, но я не боялся возвращения старого хозяина. Он должен был сгинуть ещё до того, как я научился самостоятельно ходить. Я часто спускался в подвал, вынимал кирпичи и шарил рукой в пустоте, представляя себе, что прячу что-то очень ценное… Но вот что именно, на это моей фантазии не хватало. Какое-то время я хранил там тетрадь со школьными сочинениями Т. Она забыла её в классе, а я случайно нашёл.