Архивная версия / archive version:

Проект «ШтоРаМаг» переехал на сайт www.cih.ru
This project was moved to the www.cih.ru

данная версия не обновляется и может быть недоступной через некоторое время

^{см. также: Корпус | ШтоРаМаг | Арх. Журнал | Новости | Строительство}

Вы можете найти необходимую информацию на сайте cih.ru / You can find the necessary information on the cih.ru website:

Мы с Мартой Х. не стали исключением. Не то, чтобы я испытывал физиологическое отвращение к захлестнувшей страну волне торгашества. Просто я был уже слишком стар, чтобы начать делать в жизни что-нибудь новое. Тем не менее, я успел вовремя превратить запасы правильных денег в неправильные и исхитрился не прогореть во множестве финансовых авантюр, в изобилии изобретаемых ушлыми президентами и генеральными директорами. Кроме того, у меня всё ещё оставалось кое-что от переданного мне когда-то матерью клада. Вследствие моего благоразумия колбаса в нашем доме водилась значительно чаще.

…Марта Х. умерла после того, как седой президент начал свою войну, но до того, как он сам едва не отдал концы. Умерла она за день до нашей золотой свадьбы. Расчесав перед зеркалом на ночь белые, как снег волосы, Марта Х. оглядела своё покрытое глубокими морщинами лицо. Я уже лежал в постели и при свете ночника читал какую-то книгу. Она медленно встала и покачнулась, судорожно схватившись за спинку стула. Я отложил книгу.
- Что с тобой?
- Да так, слабость какая-то непонятная.
- Может быть, таблетку какую-нибудь выпьешь?
- Не стоит.
- Как знаешь.
Она легла под одеяло и закрыла глаза. Я приподнялся на локте. Марта Х. не пошевелилась.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - ответила она.
Я погасил свет. Немного погодя, она сказала:
- Завтра день нашей золотой свадьбы.
- Да, я помню.
Снова молчание. Потом она спросила меня:
- Скажи, был ли ты за это время хотя бы одну минуту счастлив со мной?
Я задумался. Почему-то мне не захотелось ей врать, и я ответил:
- Не знаю.
Я ведь и вправду не понимаю, что означает слово "счастье". Больше она меня ни о чём никогда не спрашивала.
Марта Х. умерла во сне. Когда я проснулся утром, она лежала на спине, холодная, вытянув руки вдоль тела. На лице застыла печать освобождения от чего-то или кого-то, тяготившего её долгие годы. Наверное, когда смерть подошла к ней вплотную, она подумала о чём-то приятном, потому что на её тонких губах застыла окаменевшая улыбка.
…Когда гроб с телом Марты Х. опускали в землю, я подумал, что теперь до конца жизни не поем жареной картошки, потому что самостоятельно одной рукой я не смогу очистить картофелину.

После ухода Марты Х. в моей жизни мало что изменилось, вот только домашнее хозяйство приобрело явные спартанские очертания. Мне пришлось вспомнить кое-что из моего довоенного опыта холостяцкой жизни. Например, как пришивать пуговицы одной рукой. Получалось долго, хлопотно, но терпимо. Впрочем, теперь можно было вполне обходиться одеждой на "молниях" и липучках, что существенно упрощало существование. Я всё ещё читал лекции в Университете, намереваясь работать, как и большинство моих старых коллег "до выноса". У меня периодически бывало несколько учеников, которых я готовил к поступлению в Университет, так что с голоду я не пух. Положение Т. было, по-видимому, куда хуже. Я всё ещё высматривал из окна, как она гуляет с собакой. Это была уже четвёртая на моей памяти собака, у которой одно ухо задиристо торчало, а другое свисало вниз, и собака эта была так же стара, как и мы с Т. Заторможенная дочь Забулдыги с прижитым ребёнком покинула Т. несколько лет назад. Я обратил внимание, что Т. уже давно не покупала никакой новой одежды. Всё на ней было по многу раз штопано-перештопано. Несмотря на бросающуюся в глаза бедность, неопрятность в её облике словно испарилась. Она стала вновь следить за тем, как выглядит. После смерти Забулдыги лицо Т. приобрело горделивое выражение разорившейся аристократки. Начавшая было казаться болезненной полнота опала, но поскольку основной её пищей были картофель и хлеб, фигура Т. не высохла, как это случилось с Мартой Х. Я до сих пор удивляюсь, как Т. умудрялась прокормить собаку.

Так прошло ещё пару лет. И вот наступил день, на котором мне следовало бы оборвать свои записи. Это случилось ранней весной. Снег ещё лежал на земле, но уже утратил свою белизну и покрылся грязной ледяной корочкой. Я стал куда более свободен распоряжаться своим временем и ни одного дня не пропускал, чтобы не понаблюдать за утренними прогулками Т. Она никогда не выходила в одно и то же время, и мне приходилось занимать свой наблюдательный пост спозаранку. В тот день она не вышла на улицу. Я походил взад-вперёд по квартире и решил подняться на седьмой этаж. Пока я карабкался по лестнице, сердце едва не выпрыгнуло из моей груди. Может быть, я очень волновался, потому что поднимался по этой лестнице всего второй раз в жизни. Первый раз это было перед самым концом войны, когда дверь мне открыл подвыпивший Кузя. А скорее всего сердце моё колотилось потому, что был я уже очень стар.
…Подойдя к заветной двери, я не стал звонить, потому что услышал, как протяжно воет собака. Мне неловко писать об этом, но я заплакал, как плакал до того всего один раз в жизни, когда меня не приняли в пионеры. Всхлипывая, я пошёл вниз позвать слесаря и участкового, чтобы те выломали дверь.

Тело Т. больше недели лежало в морге, пока не выяснили, что ни родственников, ни знакомых у неё в городе не было. Не смогли также обнаружить и дочь Забулдыги. Потом мне удалось убедить власти передать мне заботу о её похоронах. Немного поломавшись для порядка, власти согласились. Решающим аргументом стали деньги, которые я выручил от продажи остатков сокровищ, оставленных мне некогда матерью. Я и похоронил Т. рядом со своей матерью и Мартой Х. Во время похорон я подумал, что было бы неплохо, если бы за этой оградой покоились бы и Валькины останки. Для моих останков там места уже нет, так что у меня осталось две возможности: либо жить вечно, либо присоединиться к этим трём оказавшим решающее влияние на мою судьбу женщинам в виде праха, запечатанного в керамическую урну. Ума не приложу, кто бы этим мог заняться, потому что у меня тем более не осталось родственников и знакомых. Недавно я поставил на могиле Т. небольшую мраморную табличку. Гравёр долго пытал меня, что там написать: "Любимой жене… сестре… подруге"? Я так ничего путного и не придумал. В конце концов на табличке были выбиты лишь годы жизни и фамилия-имя-отчество.

С тех пор мне снится один и тот же сон. Ранняя весна. Снег ещё лежит на земле, но он уже утратил свою белизну и покрылся грязной ледяной корочкой. Светит яркое слепящее солнце. Я выхожу во двор и вижу Т., сидящую на скамейке, одетую в свою потёртую котиковую шубу. У её ног притулилась собака. Я вижу, что Т. улыбается, но понимаю, что она скоро должна умереть. Я спрашиваю:
- Простите, я могу вам чем-нибудь помочь? Вас, кажется, зовут Т.?
- Да, а вы Б. Вы всю жизнь шпионили за мной.
Она говорит это беззлобно, почти весело. Мы вместе громко смеёмся. Собака, повизгивая, носится между нами. Потом Т. говорит:
- Вообще-то меня зовут Ирина. Ирина Николаевна Тенякова.
- А меня Сергей. Сергей Сергеевич Боровко. И я действительно всю жизнь шпионил за вами.
- Мне ещё первый муж, Коля рассказывал, как вы его из-за меня избили.
Я опускаю глаза в землю. Не надо бы ей знать, что я виноват в смерти двух её других мужей. Некоторое время мы молчим. Потом я спрашиваю:
- Скажите, а у вас не осталось тех трусов, белых, с ярко-красными клубничками?
Она ошалело смотрит на меня, потом будто понимает, что я имею в виду, и начинает громко заливисто хохотать. Тут я всегда просыпаюсь.

Итак, Ирина умерла, оставив мне на память своё имя. Моего собственного имени она так и не узнала. Я вывожу последнюю строчку: "Так заканчивается история моей жизни". Увидев слово "история", я брезгливо морщусь. Зачёркиваю эту фразу и пишу: "Вот и всё, что я могу рассказать о своей жизни…" О нет! Никому я ничего рассказывать не буду. Я ведь пишу правду, а реальная жизнь любого человека, будь то император или сантехник, невзрачнее мусоропровода. Затем я зачёркиваю и эту фразу и выписываю каллиграфическим почерком с левым наклоном: "Вот и всё, что я знаю о…" "О", которое очень походит на нуль. Нуль есть начало и конец всего. Нулём становится всё, на него помноженное.
Я устал. Я смертельно… я безумно устал. Завтра я прочитаю свои записи, а послезавтра их сожгу. Не надо, чтобы их кто-нибудь видел. Не то, чтобы я кого-нибудь стыжусь. Просто не хочу, чтобы моя жизнь стала сюжетцем для истории. Хуже всего, если прочитавший мои воспоминания окажется писателем. Если он будет циником, то напишет романтическую слюнявую чепуху о вздыхателе, не отважившемся познакомиться с предметом своего обожания до самой её смерти. Если же писатель окажется неврастеником и неудачником, то отыграется на мне, превратив в маньяка и злодея. А я не был ни тем, ни другим. Так что будет лучше, если мои записки исчезнут вместе со мной. Я мог бы отойти в мир иной на следующий же день, если бы не старая собака Ирины с торчащим кверху ухом. Я пока не могу ни умереть, ни полностью лишиться сил и рассудка.
Что ещё? Я смотрю на бронзового ангела с раскрытыми крыльями и поднесённой к губам трубой. Я мало-помалу смутно начинаю догадываться, о чём он будет трубить. Люди тоже думают, что догадываются. Именно поэтому они бегут в церковь, чтобы вымолить у Бога место на небесах. Они, дурачьё, боятся преисподней. Мне всё ещё сложно поверить и в Бога, и в небеса, и, уж тем более, в преисподнюю. Если небеса и существуют, то они едины для всех. И если есть Бог, то на небесах у меня будет две руки, я буду находиться рядом с Ириной, и мы будем называть друг друга настоящими именами. Так ли это? Бог знает… Бог знает…