 |
→ |
"О" | ©
Станислав Фурта
А спустя, наверное, два месяца, возвращаясь поздно вечером с завода,
я столкнулся с Т., сидящей на грязной ступеньке лестницы в пролёте между
первым и вторым этажами. Она сжимала в руке какой-то белый листок. Я прошёл
мимо, но она даже не шевельнулась. Я понял, что Кольки больше нет. Ещё
через несколько дней ранним утром я увидел Т. в военной форме, которую
куда-то вела под руку её мать. Рядом, повизгивая, семенил пёс с задиристо
торчащим кверху ухом. Т. шла на войну мстить за Кольку.
Мне мстить было не за кого, но на следующий день, отпросившись с завода,
я стоял в очереди в военкомат. В добровольцы записывал пожилой капитан
с землистым лицом и седыми, пожелтевшими от табака усами. Его стол стоял
в каморке настолько крошечной, что кроме стола там мог поместиться всего
один кандидат, желающий отдать жизнь за Родину. Когда я вошёл, капитан
грустно взглянул на мою культю и еле слышно спросил:
- Ты зачем сюда пришёл?
Я вытянулся в струнку и, уставившись в окно за спиной капитана, отчеканил
так же тихо, как прозвучал его вопрос:
- Когда весь народ поднялся на защиту Родины, я должен быть вместе со
всеми. Я хочу… я готов отдать жизнь за Родину.
Конечно, я сказал ему неправду, не всю правду… Я не хотел отдавать жизнь
за Родину, хотя, если понадобилось бы, я был готов умереть. Это ведь не
совсем одно и то же. Я просто хотел быть там, где была Т., в душе наивно
надеясь оказаться с ней на одном участке фронта.
Капитан достал из пачки папиросу и закурил.
- Что ты собираешься делать на фронте с одной рукой?
Помедлив немного, я ответил:
- Я хорошо стреляю из пистолета. Вы можете проверить.
Капитан не стал ни проверять меня, ни спрашивать, где я этому выучился.
Понизив голос ещё на полтона, он сказал:
- Слушай, парень. Ты, конечно, можешь записаться в ополчение, но там тебя
быстро убьют. Отправляйся лучше домой. После войны кто-то должен будет
делать детей нашим бабам.
…У Марты Х. было три выкидыша. После последнего врачи запретили ей беременеть.
Итак, на войну я не попал. Однако, вскорости пришёл приказ об эвакуации
нашего завода. Перед отъездом я в последний раз я спустился в подвал школы.
Я рисковал. В поисках диверсантов патрули начали обыскивать все чердаки
и подвалы, и если бы меня застали с пистолетом и кучей драгоценностей,
то непременно пристрелили бы на месте. Но мне снова повезло. Драгоценности
остались в тайнике дожидаться лучших времён, пистолет я спрятал в квартире.
В последний момент я распихал по карманам содержимое одной коробки. Так,
на всякий случай. Потом подхватил чемодан, который собрал ещё несколько
лет назад, запер квартиру и уехал, не зная, вернусь ли когда-нибудь назад.
В эвакуации я оставался почти до самого конца войны. Хотя уже через несколько
месяцев стало ясно, что нашему городу больше ничего не угрожает, завод
решили повторно не перевозить. Помню, что в то время мне больше всего
хотелось есть, спать и согреться. Спать, потому что работали мы по пятнадцать-шестнадцать
часов в сутки, и на сон времени практически не оставалось. Что касается
еды, то получал я хороший рабочий паёк, но был молод и силён, несмотря
на физическое уродство, и мой организм требовал большего. Кроме того оказалось,
что моё тёплое пальто, вполне годившееся для зимы в родном городе, было
слишком жидким для здешних морозов, и до завода, а также обратно, я бежал
бегом, чтобы не окоченеть насмерть. Попытаться же сбыть прихваченные с
собою золотые украшения я пока побаивался, наблюдая пару раз, как патруль
уводил в неизвестном направлении злостных спекулянтов.
Нас поселили в общежитии, а попросту говоря в одноэтажном бревенчатом
бараке. Барак был поделён фанерными перегородками на узкие комнаты-пеналы,
в которых едва втискивались две койки и небольшой стол-тумба. Мой сосед
также работал чертёжником. Когда я приехал, он уже жил в общежитии. Его
звали Мураш. Я был уверен, что это кличка, и крайне удивился, когда узнал,
что Мураш – его настоящая фамилия. Он и действительно был похож на муравья,
неопределённого возраста, сухощавый, сутулый, с резко прочерченными морщинами
на щеках и кустистыми бровями. Он носил очки с толстыми стёклами в роговой
оправе, которые то и дело сдвигал на лоб, и тогда они слегка походили
на муравьиные усики. Первое время мы почти не разговаривали. Как и я,
с виду Мураш был неразговорчив. После работы, перехватив что-нибудь поесть,
я бухался в койку и тотчас засыпал. Мураш же, оккупировав тумбочку и обложившись
двумя-тремя книгами, ещё полночи что-то писал в тонких ученических тетрадях.
Время от времени запас тетрадей у него кончался, и тогда он использовал
обратную сторону испорченных чертежей, аккуратно разрезая здоровенные
листы ватмана под формат писчей бумаги. Каким образом ему удавалось выносить
бумагу с завода, я понятия не имел. Как-то раз я решил подшутить над ним
и сказал, что враг может похитить его записки и, составив их вместе, получить
наглядное представление о том, какую продукцию выпускает наш завод. Ему,
Мурашу, тогда несдобровать. Он ничего не ответил, только побледнел и ещё
ниже согнулся над своей писаниной. После этого случая он перестал таскать
с завода испорченные чертежи. Меня очень интересовало, что же он такое
пишет, но по своему обыкновению я его ни о чём не спрашивал, а возможности
остаться в комнате одному и порыться в его вещах он мне до поры до времени
не предоставлял.
Однажды я проснулся среди ночи задолго до того, как надо было идти на
работу. Мураш сидел, уткнувшись в какую-то толстую книгу и беззвучно шевелил
губами. Я вдруг почувствовал, что в эту ночь больше не усну. Мураш обернулся
ко мне и, заметив мой пристальный взгляд, проговорил:
- Простите, если я вас разбудил.
- Ничего страшного, я совсем не хочу спать. Что за книгу вы читаете?
Он молча протянул мне книгу. На обложке по-немецки было написано "B.L.
van der Waerden. Moderne Algebra" . Я пролистал несколько страниц.
Аккуратно набранные формулы разрывали куски текста. Мои знания немецкого
языка ограничивались школьной программой, да и сам предмет был чересчур
абстрактен для моего восприятия, поэтому я не понял даже, о чём идёт речь.
Я закрыл книгу и спросил его:
- Это что, очень интересно?
- Для меня очень.
Тогда я снова открыл книгу в том месте, где было выведено "Kapitel
I" и, как в детстве, водя пальцем вдоль строк, углубился в чтение.
За час я осилил страницы три. Нельзя сказать, чтобы я что-то досконально
понял, но во всяком случае прочувствовал, что данный предмет имеет некую
внутреннюю логику, мне пока неподвластную. Всё это время Мураш не отрываясь
смотрел на меня.
- Ну как?
- Тяжело, - откровенно признался я.
- У меня много книг по математике. Есть на русском языке и куда попроще.
Хотите?
- Хочу.
- Но это будет завтра, а сейчас стоит поспать перед работой, согласны?
- Хорошо, поспим, только ответьте, пожалуйста, кто вы?
Мураш искоса посмотрел на меня, оценивая, стоит ли мне доверять.
- Вообще-то я профессор математики. Эдак лет пять назад меня посадили.
Видите ли, мы с коллегами по кафедре преднамеренно растлевали советское
студенчество. Кое-кто выжил и даже незадолго до войны был реабилитирован.
Я предпочёл на прежнее место работы не возвращаться и остался в глуши,
сделавшись преподавателем черчения в сельской школе. Заметьте, не математики
и не физики. Я выбросил все свои дипломы. Так мне было гораздо спокойнее.
И я оказался прав. Меня в конце концов потеряли. Но для себя я продолжаю
работать. От этого ведь почти невозможно избавиться. Это как привычка
ко сну и принятию пищи. Вот и вся история. Когда началась война, я оказался
здесь, на этом заводе.
- Но почему? Почему вы не вернулись?
- Наивный вопрос, юноша. А ведь вы производите впечатление человека искушённого.
Сев один раз и чудом выйдя, никто не гарантирован от вторичной посадки.
Я имел возможность справиться о судьбе своих бывших коллег, имевших счастье,
как и я, оказаться на воле. Все они снова ТАМ. Сидят, правда, на сей раз
с комфортом и имеют возможность работать на благо Родины. В тяжёлую годину
ей, Родине, понадобились наши мозги. Не поймите меня превратно, я готов
послужить… Я искренне желаю Победы нашему народу… Но… ТАМ нет права на
ошибку. Одна неверная формула, и тебя могут расстрелять. А я всё ещё,
как ни странно, хочу жить.
- Правда, странно, - ответил я рассеянно, - А что стало с вашей семьёй?
- Слава Богу, супруга моя скончалась до того, как я сел. А детей… Для
человека интеллигентного иметь в нашей стране детей – непозволительная
роскошь.
Мураша прорвало. Теперь уже я с интересом наблюдал за ним. Он молчал долгие
годы, и вот теперь выдавал всю эту крамолу, будучи уверен, что я на него
не донесу. Или ему стало всё равно? Я не собирался на него доносить. Он
был удобным соседом. Мне только до зуда в ладонях хотелось узнать, как
изменилась бы его физиономия, скажи я ему, что мой отец, возможно, был
тем, перед кем он сидел на привинченном к полу табурете, писая от страха
в штаны. Но я ничего ему не сказал. Я подозревал, что тогда он замкнётся
в себе. Этого я не желал. Он был мне интересен.
С тех пор я стал вполовину меньше спать. Скрестив ноги, я сидел ночами
на койке и изучал данные мне Мурашом книги, решая подряд предлагавшиеся
там упражнения в тонких ученических тетрадях. Пересилив страх, я всё же
толкнул на рынке одну из своих безделушек, и купил стопку тетрадей, половину
которых сразу же уступил Мурашу, поношенную волчью шубу, банку кислой
капусты и круг копчёной колбасы. Продукты я съел сам в присутствии глотавшего
слюну Мураша. Тот не обиделся. Мы представляли теперь с ним забавный,
почти растительный симбиоз. Он был нужен мне, а я ему. Я давал ему возможность
вновь почувствовать себя тем, кем он был раньше, обращаясь к нему время
от времени за помощью. Меня же почти мистически влекла к себе его математика.
Я частенько задавал себе вопрос, чем же, но не находил на него ответа.
Я понял это только много лет спустя. А пока я с помощью Мураша развлекался
решением головоломных задач, приходя в восторг от процесса превращения
хаотического нагромождения формул в изящный ответ, как, должно быть, малый
ребёнок радуется, когда груда разноцветных кубиков становится крепостью
или автомобилем. Мураш говорил, что у меня есть талант.
|
1
2
3
4
5
6
↑
7
↓
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18 |
