 |
→ |
КТО ТАМ ИДЁТ? | ©
Станислав Фурта
Пушкин открыл глаза.
- Данзас, я бредил?
- Нет, Пушкин, ты стонал.
- Жаль, всё не так... Всё не так, как в Кишинёве.
- Что? Вспомнил, как пакостничал в Кишинёве? – снова вступил в разговор
невидимка.
- Опять ты? Ты же обещал дать мне отдохнуть!
- Я передумал, - невидимка, по-видимому, ухмыльнулся.
«Не дамся я ему на сей раз», - подумал Пушкин, - «Не буду вступать в разговор
и всё тут!» Он облизал губы, и продолжил, обращаясь к Данзасу:
- Всё было по-другому, Данзас. Я ничего не боялся. Мог есть черешни под
пулями. Наверное, знал, что не умру. Судьба хранила меня. Единственный,
кто мог бы отправить меня к праотцам тогда, был полковник Старов. Стрелял
превосходно. Но когда нас расставили по местам, поднялась ужасная метель.
Мы стреляли по два раза и промахивались… Сегодня никто не промахнулся.
Странно. Даже за этот год меня могли убить на дуэли трое: Хлюстин, Соллогуб
и князь Репнин. Но эти поединки не состоялись. Почему сегодня? Почему?
Судьба, друг мой Константин Карлыч, подобна огромной злой обезьяне, которой
дана полная воля. И никому из нас не дано посадить её на цепь.
- Кхе-кхе… - напомнил о себе незнакомец, - Позволь встрять в разговор.
- Чего тебе? – машинально ответил Пушкин и осёкся: «Я же не хотел с ним
разговаривать!»
- Милостивый друг мой Александр Сергеевич, запомни… - тут незнакомец замялся,
- Хотя тебе это теперь вряд ли понадобится, но по старой дружбе скажу:
не стоит играть с жизнью, ни с чужой, ни, тем паче, со своей. В конце
концов это плохо сказывается на карме…
- На чём?
- Ах, ну да, - незнакомец скривился, - ты в наших делах пока необразован…
Да что это я? Опять говорю «пока», а ведь для тебя «пока» уже не существует.
- Да что ты там такое несёшь, чёрт тебя подери?
- Не ругайся. Ты ведь у нас примерный христианин, - незнакомец подавил
смешок, - Как же, помним твои лицейские поэмки… Что-то там связано с монахами,
не так ли? Так вот, как примерный христианин, ты слова «карма» не знаешь,
ну что ж, заменим его на вполне православное понятие «жизненный крест».
Своими дурацкими дуэлями ты его настолько утяжелил, что едва доплёлся
с ним до Чёрной речки. Да и не только дуэлями… Вспомни о своих женских
подвигах, а? Ты к Катерине Карамзиной зачем приставал? Мало тебе было
горничных да актрисок Варфоломея Толстого? А Елизавета Воронцова? А Долли
Фикельмон? Ведь ты даже с родной сестрой собственной супруги пытался крутить
шуры-муры. Ты подумал когда-нибудь о почтенных мужьях всех тех несчастных
женщин, которых ты совратил? Как теперь тебе-то, Командор Ордена Рогоносцев?
- Я любил этих женщин!
- Ах, он любил! Расступитесь, господа! Какие высокие чувства! Всю жизнь
играл ты в эти высокие чувства, суетился, обижал и оскорблял близких да
и не очень близких тоже. Нет, чтобы спокойно и респектабельно жить и работать
и скончаться в преклонном возрасте. Брал бы пример с Карамзина. Так ведь
даже с Государем умудрился начудить. Мундир камер-юнкерский ему, видите
ли, не нравится.
- Да что ты ко мне привязался? Пошёл к чёрту в конце концов!
Голос незнакомца зазвучал обиженно:
- Вот ты меня уже не первый раз отсылаешь к сатане… Обидеть хочешь? Напрасно.
Мне и не обидно совсем. Я ведь, как ты мог бы догадаться, не совсем Божий
посланец. Да и в тебе самом сидит что-то такое мерзкое, прямо от нечистого.
А? На внешний вид свой посмотри. Одни когти твои чего стоят! Недаром на
Кавказе ты разок изображал шайтана.
Пушкин застонал от внезапно пронзившей его тело боли.
- Господи, если ты есть, убери же его от меня!
- Ага! Стало быть, сомневаешься в бытии Бога? А в существовании дьявола
нет, раз постоянно меня туда посылаешь?
- Да кто ты, в конце концов?
- Ты меня очень небрежно слушаешь. Я же сказал тебе, что я твоя судьба.
Я – часть невидимого вам смертным мира. Этот мир населён духовными сущностями
разного ранга. Вы здесь делаете чего-то, молитесь разным богам, дерётесь
на дуэлях, размножаетесь, а за вами внимательнейшим, подчёркиваю, внимательнейшим
образом следят. Наступает, однако, момент, когда там ваша возня надоедает,
и тогда… пожалуйте бриться – к вам приходим мы. Мы овеществляемся в каретах,
которые вас давят на улице, в трактирщиках, которые вас травят тухлой
рыбой и так далее. В общем, там наверху решили, что ты стал бесполезен.
Да ты ведь даже и не пишешь толком ничего в последнее время. Не скрою,
что там тебя достаточно высоко ценили, и потому послали меня, как одного
из наиболее способных… Гм-м. Ну, называй меня, как хочешь.
- Да кто же это решил?
- Да твои высшие силы. Для тебя, правда, сделали исключение. Тебе показали
меня. Показали ещё два года назад, как последнее предупреждение. Я же
сказал, что тебя высоко ценили – обычных-то людей убирают без этих церемоний,
как свечу гасят. Но ты ничего не понял. Я же не сам по себе, я воплощён
в человеке. И вот этот человек привёл тебя сюда. То есть я. И скажу тебе,
что сделали мы это не без удовольствия. В наших отношениях есть кое-что
личное.
- И кто же это?
- Угадай с трёх раз.
- Не буду я угадывать. Сам скажешь. Дантес? Геккерн? Нессельроде? Полетика?
Незнакомец сокрушённо вздохнул:
- Ну ещё вспомни своего Видока Фиглярина, Уварова, Бенкендорфа, Дубельта,
фон Фока, а то и Государя, может быть? Всю жизнь был нетерпелив и помираешь
в нетерпении. Африканская кровь!
- Оставь мою кровь в покое, скотина! Отвечай!
- Опять ругаешься… Ты неисправим даже на смертном одре. Так ли уж тебе
надо знать, кто тебя подвёл к этой дуэли? – незнакомец зевнул, - Ничего
я тебе не скажу, потому что ты плохо ко мне относишься. Сам позже поймёшь.
Пушкину показалось, что он уснул. В этом сне он увидел огромную серую
пирамиду, уходящуюю ввысь, на ступенях которой стояли высокие канделябры.
Часть свечей горела, но большинство оканчивались обгорелыми фитилями.
Между канделябрами сновали люди в чёрных одеждах, с бесстрастностью вольных
каменщиков задувая свечи. Одну из свечей, горящую неровным подрагивающим
пламенем, он узнал. Это была его свеча. А рядом с ней в выжидательной
позе стоял, скрестив руки, незнакомец и смотрел на него немигающими жёлтыми
глазами с красной паволокой. Вот-вот незнакомец потушит её. Ах, сколько
же он не успел… Да, он же должен ещё написать «Историю Петра Великого».
А «Египетские ночи»? А «Рославлёв»? А стихи? Сколько неоконченных стихов…
Он ведь четыре раза принимался писать свою биографию, да так ни разу толком
и не начал. И что теперь? Как выразился незнакомец, пожалуйте бриться
– не будет больше никакой биографии. Господи! А дети? Маша, Саша, Гриша,
Таша… Они-то как без него? Нет, он не может всё это просто так оставить.
Где? Где эти высшие силы, которые отдают приказ задуть свечу? Он бросился
вверх по ступеням в надежде получить аудиенцию. Канцелярия высших сил
должна располагаться где-то там, на вершине пирамиды. Но каменная лестница
уходила всё выше и выше… Он устал, и ноги перестали его слушаться… Пушкин
лёг на холодный камень, свернулся калачиком и заплакал во сне. Потом он
почувствовал, что кто-то склонился над его скукоженным телом. Он повернул
голову и увидел незнакомца. Если бы Пушкин смог различить его лицо, он
увидел бы, что тот улыбался. Но опять он видел только остановившиеся глаза.
Внезапно незнакомец провёл тыльной стороной ладони по своему лицу, и ухмыльнулся
очаровательно-наглой ухмылкой Дантеса. Словно спрашивая: «Ну как?», он
повторил этот жест, и вот уже на Пушкина смотрел ничего не выражающими
глазами голландский посланник барон фон Геккерн де Бевервард. Они чередой
проходили мимо Пушкина, мужчины и женщины – те, кого он считал своими
врагами, и появление каждого нового персонажа отзывалось резкой болью
внизу живота. «Ну хватит, хватит же!» - закричал он и вскочил на ноги,
но ноги подогнулись, и он кубарем покатился вниз по лестнице. Он так бы
и летел, если бы кто-то не подхватил его на руки…
- Что брат, грустно тебе нести меня? – усмехнулся Пушкин, когда камердинер
Никита вынес его на руках из кареты, остановившейся у дома на набережной
Мойки.
Он обратился к Данзасу:
- Данзас, будь милостив, ступай вперёд к жене, успокой её, расскажи, что
стрелялся… Ранен… Но рана не опасна. Поделикатней, пожалуйста.
Он услышал истошный крик Натали в передней. Пока его несли, ему удалось
взглянуть на нее лишь мельком. Её губы дрожжали. Она рванулась к нему,
и Пушкин сделал ей слабый знак рукой: «Всё в порядке, моя милая жёнка».
Затем за его спиной раздались громкие голоса и хлопанье дверьми: слуги
подхватили и понесли упавшую в обморок Натали.
Его положили на диван, и Никита принялся бережно снимать одежду. Он запрокинул
голову и стал наблюдать за пляшущими тенями на потолке. Пробило шесть
часов, за окном было совсем темно, и комната освещалась свечами. Тени
напоминали странных существ, отдалённо похожих на людей. «Где-то среди
них бродит и этот… В этом кабинете мы встретились в первый раз, здесь,
скорее всего, и расстанемся.» Ему почему-то захотелось, чтобы сейчас было
утро, и чтобы на потолок обязательно падали косые лучи восходящего солнца.
«А доживу ли я до утра?» Пушкин застонал. Боль прочно и нахально поселилась
в его теле. Она чувствовала себя, как дома, ползая по его горящему нутру,
словно назойливое ядовитое насекомое. Он так и представлял себе свою боль
– в виде маленького злобного шестиногого существа с горящими бусинками
глаз и острыми пилочками зубов. Он попытался заговорить с ней, а вернее
сказать, её, как когда-то заговаривала зубную боль няня Арина, обращаясь
к ней, как к живому существу. Но эта боль не вступала в переговоры, она
жила своей, отдельной от него, Пушкина, жизнью, заставляя его делать то,
чего он сам не хотел. Он не хотел напрягать мышцы, но она вгрызалась острыми
резцами в его кишки, и тело выгибалось, как в столбняке.
|
1
↑
2
↓
3
4
5
6
7
8
9
10 |
