 |
→ |
"О" | ©
Станислав Фурта
Иное дело профессор Г-ич, читавший лекции по математическому анализу.
Этот кондовый предмет, пару сотен лет мирно дремавший на трудах Ферма,
Лагранжа и Вейерштрасса, он читал, используя только что начинавшие входить
в моду абстрактные топологические выкрутасы. Студенты выли. Но по многим
причинам мне нравилось, как он читал. Первая причина заключалась в том,
что я был способен подняться до предлагаемого Г-ичем уровня абстракции.
Вторая причина: он был яркой запоминающейся личностью. Наконец, он был
не только весьма неплохим математиком, но и хорошо знал ремесло преподавателя,
что случается в жизни не так уж часто. В пору моего студенчества Г-ич
был ещё относительно молод. Он всегда носил хорошо сшитые костюмы, приличествовавшие
исторической обстановке. Он врывался в аудиторию, обмахиваясь газетой.
Постояв некоторое время на кафедре, он засовывал газету в карман и начинал
лекцию. Дело было сделано – газета концентрировала внимание студентов
на его фигуре. Один из немногих знакомых мне лекторов, он умел пользоваться
доской, располагая на ней материал в максимально удобоваримом виде. Когда
он чувствовал, что внимание аудитории начинает рассеиваться, он якобы
случайно ронял на пол мел или тряпку, отпуская по этому поводу пару шуток.
Сии предметы призваны были играть ту же самую роль, что и газета в начале
лекции. Незадолго до смерти усатого вождя выяснилось, что у Г-ича неправильная
национальность, и он на несколько лет исчез из Университета. Но потом
усатого вождя сменил лысый, которого звали уже не вождём, а как-то совсем
даже буднично, секретарём, добавляя для почтительности слово первый. Благодаря-то
этому первому и лысому Г-ич смог вернуться. Казалось, он почти не изменился,
только спустя некоторое время, газеты, которыми он обмахивался, запестрели
латинскими буквами. Пройдёт много лет, и Г-ич, старый и разбитый параличом,
уедет на так называемую историческую Родину, где его национальность считалась
единственно правильной…
Лекции по теории вероятностей нам читал живой классик, академик К-ин,
сколь гениальный математик, столь же и безобразный лектор. Он размахивал
руками и бестолково бегал взад-вперёд у доски, покрывая её хаотическим
образом вкривь и вкось написанными формулами. Мне казалось, что точно
также путаются и его мысли. Но когда он писал статьи или книги, то его
рассуждения выстраивались в безупречную стройную систему. На лекции К-ина
я почти не ходил – для моего типа мышления это была бы пустая трата времени.
Своих сокурсников я помню совсем уж плохо. Я ни с кем не был особенно
дружен. Студенты Университета резко делились на несколько категорий, ни
к одной из которых я причислить себя не мог. Во-первых, это были молоденькие
смышлёные мальчики, реже девочки, как правило, неправильной национальности.
Кстати, кое-кто из них, как и Г-ич, исчезли за несколько лет до смерти
вождя с усами, и не все потом вернулись – произошла весьма популярная
у нас на Родине селекция. Во-вторых, это были бывшие фронтовики. Те, кто
начинал учиться до войны, были, за редким исключением, талантливы. Среди
тех же, кто поступил, воспользовавшись предоставляемым фронтовикам льготам,
встречались явные бездари, зарабатывавшие себе место под солнцем исключительно
на общественном поприще. Например, некто П-ко становился перед первой
парой у дверей аудитории и переписывал фамилии опоздавших для передачи
в деканат. Система всегда уважала людей верных, и П-ко оставили на кафедре.
Он защитился лет эдак через десять, и говорят, что его научный руководитель,
профессор М-ев, вышел во время защиты и пятнадцать минут рыдал от стыда,
запершись в сортире.
Вот, пожалуй, и всё, что я помню о студенческих годах. Меня после окончания
Университета рекомендовали в аспирантуру, но к счастью, вступать на общественную
стезю мне не потребовалось, вполне хватило научных успехов – свою первую
работу по ассоциативным кольцам я опубликовал ещё на третьем курсе. Да
и те, кто мог меня припрячь к общественной работе, предварительно заглядывали
в моё личное дело. Познакомившись с биографией и обстоятельствами гибели
моего отца, они от греха подальше эти попытки оставляли. Так что мой покойный
предок невольно оградил меня от многих обременительных обязанностей. Защитил
кандидатскую я досрочно – через два года, и меня тоже оставили работать
в Университете. Я начал преподавать, копируя попеременно то А.П., то Г-ича.
Говорят, что у меня неплохо получалось. На мои спецкурсы студенты ходили
с удовольствием, но меня самого слегка недолюбливали. Я могу их понять…
Что-то есть во мне такое, что отталкивает подавляющее большинство людей.
Я не обижаюсь и не пытаюсь это что-то изменить. Мне так удобнее.
Итак, умер человек с усами, пережив на несколько лет Офицера и его шлюху.
Я с искренним удивлением наблюдал, как вся страна билась в истерике, словно
египетская плакальщица у мумии фараона. Говорили, что после его смерти
власть пытался захватить министр в пенсне. Говорили также, что эти попытки
предвидел ещё сам покойный вождь, и если бы успел, то сгноил бы министра
вместе с людьми неправильных национальностей. Для воплощения своих коварных
замыслов министр в пенсне затеял очередную реабилитацию, да, как говорили,
начал не с тех… С востока на запад потянулись эшелоны с людьми, своими
выколотыми тушью на теле "фраками с орденами" напоминавшими
Офицера. У иных на плечах были вытатуированы самые настоящие погоны советского
образца с черепами вместо звёзд. Самые же преданные Родине граждане, в
своё время наиболее убедительно объяснявшие сонному населению этой самой
Родины преимущества нового общественного устройства, если, разумеется,
к тому времени ещё оставались живы, продолжали кормить таёжного гнуса.
Однако, министр в пенсне недооценил организаторские способности первого
секретаря, и его, не откладывая дело в долгий ящик, расстреляли. Первый
секретарь вернул не успевших разбежаться блатных обратно и стал выпускать
тех, кого надо. Потом на всю страну он заявил о том, что плохими дядями
были не только давно уже расстрелянный плюгавый нарком и министр в пенсне,
но и, страшно подумать… сам вождь. Говорили, что после этого выступления
в стране исчез страх. Если это и было так, то только потому, что выпущенные
на свободу садисты и психопаты типа моего соседа Кузи после многолетней
отсидки опасности уже не представляли.
Впрочем, возвращались и другие, попавшие в лагеря ни за что, как побочный
продукт проводившейся в стране селекционной работы. Они возвращались в
города, которые покинули много лет назад, шли по улицам этих городов,
пугливо озираясь, и частенько не представляли, как дальше жить. При попытке
поговорить с теми, кто не побывал ТАМ, возникала стена непонимания. Они
по большей части могли общаться только между собой, обращая друг к другу
измождённые лица, они восклицали: "А помнишь?!" и начинали рыдать.
Многих из них в этой новой жизни никто не ждал. Жильё занято… Рабочее
место тоже… Супруг или супруга уже много лет делит ложе с кем-то другим.
Вернувшиеся обращались в живых призраков прошлого. Ни настоящего, ни,
тем более, будущего у них не было. Если им удавалось доказать, что свободы
их лишили плохие дяди, то сердобольное государство начинало платить пенсию,
как мне за погибшего отца, который, как ни странно, оказался в разряде
дядей хороших. Думаю, что многим из тех, кто вернулся, лучше было бы оставаться
ТАМ до конца, обратившись в итоге в лагерную пыль. Так было бы проще для
всех. Я понял это после одной встречи на вокзале. Это случилось вскорости
после того, как я получил премию Математического Общества, но до того,
как расстреляли третьего мужа Т.
Уже не помню, зачем меня туда занесло. В зале ожидания царила сутолока.
Скамей на всех не хватало, и люди сидели и лежали прямо на полу, вцепившись
в свои вещмешки и фанерные чемоданчики. Кое-кто пытался стянуть что-либо
у более благополучного соседа. Кое-кто побирался. Внезапно меня окликнули:
- Эй, помоги на пропитание, красавчик!
Меня словно обожгло. Я обернулся. Прислонившись к выпачканной чёрной сажей
мраморной стене, расстелив под собой драный ватник, на полу, поджав ноги
по-турецки, сидела пожилая женщина. Она была одета в засаленную вязаную
кофту с протёртыми локтями и неопределённого цвета шерстяную юбку. Ноги
её были обуты в опорки из старых кирзовых сапог. Голову покрывал видавший
виды пуховой платок, концы которого были несколько раз перемотаны вокруг
шеи. Из-под платка выбивались седые слипшиеся космы. Правой рукой женщина
опиралась на жиденький вещмешок-сидор, в котором хранились остатки её
пожитков, а левую она, сложив ладонь лодочкой, тянула вперёд, выпрашивая
милостыню. Перед нею стояла открытая жестяная коробка из-под леденцов-монпансье,
в которой было с десяток мелких монет, похожая на те, в которых А-ян хранил
драгоценности. От женщины скверно пахло – видимо, она не мылась уже несколько
недель, а то и месяцев. В провалившихся глазах плясал огонь, то ли навеянный
какими-то воспоминаниями, то ли от сжигавшей её изнутри лихорадки.
- Ты не узнаёшь меня, красавчик?
Чуть-чуть поколебавшись, я ответил:
- Нет, бабушка, вы меня с кем-то путаете.
Я выгреб из кармана груду мелочи и ссыпал ей в коробку.
- Вот, будьте здоровы, бабушка.
- Что ж, спасибо и на этом, красавчик. Ступай с Богом.
Я развернулся и ушёл. Конечно, я узнал её, хотя это было и сложно. О,
время, время… обращающее всё в лагерную пыль… Где её гладкая кожа цвета
слоновой кости? Где её упругая грудь? Нет, лучше бы ей ОТТУДА не возвращаться.
Она чего-то ждала от меня. Чего? Чем я ей сейчас мог помочь? Что я мог
для неё сделать? Броситься на её засаленную кофту и, зажимая ноздри единственной
рукой, содрогаясь от отвращения, зарыдать? Это не ко мне. Нет, лучше бы
ей было не возвращаться…
…Я вдруг вспомнил, как несколько лет назад поздней осенью я стоял на безлюдной
набережной, и, облокотившись на каменный парапет, вглядывался в чёрные
стылые воды… И как бронзовый ангел, очутившийся у меня за плечами, спросил:
- Что ты там высматриваешь?
И я ответил ему:
- Я прощаюсь со своей юностью.
Эта нелепая и никому ненужная встреча на вокзале подтолкнула меня, тем
не менее, к пониманию мистики математических формул. Вся картина мира,
представлявшая для меня до того хаотический набор цветных стёклышек, сложилась,
как в детском калейдоскопе, в удивительный по простоте и гармонии рисунок.
Ко мне по поводу присуждения премии Математического Общества подослали
корреспондента какой-то второразрядной газетёнки. Это был молодой парень,
лет двадцати трёх, юркий и прыщавый. Мы сидели друг напротив друга в крохотном
помещении кафедры. Мы были одни. Он достал блокнотик, карандаш и, со всей
журналистской бестактностью заглядывая мне в глаза, спросил:
- Скажите, товарищ Б., а почему всё-таки алгебра? Почему вы выбрали именно
эту область математики?
Ответ сорвался с моих губ сам собой:
|
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
↑
12
↓
13
14
15
16
17
18 |
