 |
→ |
"О" | ©
Станислав Фурта
Ребёнка удалось спасти. Это была девочка, которую несчастная Маня, снова
оказавшаяся с грудным ребёнком на руках, назвала Анькой в честь непутёвой
дочери.
Дворовая молва моментально списала смерть Аньки-первой, представшей в
глазах местных старушек едва ли не великомученицей, на счёт Т. и её мужа.
Поэтому, когда однажды Деловой Человек вышел во двор в наручниках, в сопровождении
четверых милиционеров и ещё двоих в штатском и сел отнюдь не в свой бежевый
кабриолет, общественное мнение заговорило о чём-то вроде свершившегося
возмездия.
Оказалось, что Деловой Человек и его подручные с пренебрежением относились
к деньгам. То есть деньги-то они любили, но ихние, неправильные деньги,
а потому из-под полы постоянно обменивали правильные деньги на неправильные
и, при необходимости, наоборот. Когда Делового Человека и иже с ним посадили,
то выяснилось, что существовавшее на тот момент законодательство предусматривало
ну какие-то прямо смешные сроки за содеянное. И судьи, скрепив свои неподкупные
сердца, вынуждены были всю банду к этим смешным срокам приговорить, добавив
лишь ласкавшее их слух выражение "с конфискацией". На беду деловых
людей об этом процессе доложили первому секретарю, а также осведомили
его о том колоссальном уроне, который наносят государству почитатели неправильных
денег. Первый секретарь сильно огорчился таким положением дел, потопал
по своему обыкновению ногами, в результате чего на свет появился новый
закон. Делового Человека и его компанию вытащили из тюрем, где они в ожидании
скорого выхода на свободу похлёбывали баланду, на новый процесс, на котором
судьи в соответствии с новым законом с лёгким сердцем приговорили и самого
Делового Человека, и кое-кого из его подельщиков к расстрелу. После того,
как окончательный приговор в отношении Делового Человека был утверждён
и приведён в исполнение, Т. снова раздалась в формах и поседела, на сей
раз окончательно и бесповоротно…
Я помню, что в тот год, когда Делового Человека расстреляли, мы с Мартой
Х. отдыхали на одном из наших северных прохладных курортов. Марта Х. была
родом откуда-то неподалёку и захотела подышать воздухом своей Родины.
В целом отпуск прошёл паршиво. Из двадцати четырёх дней, которые мы провели
по путёвке во второразрядном профсоюзном санатории, двадцать один лил
проливной холодный дождь. Мне особо скучно не было, поскольку я всегда
возил с собой в отпуск пару-другую умных книг на тот случай, если захочется
поработать, и, как только стало ясно, что дождь зарядил всерьёз и надолго,
ушёл с головой в формулы. Правда к середине срока стало ясно, что этим
я мог бы с успехом заниматься и дома, и что деньги на путёвки выброшены
впустую. Чувство досады немного скрашивал тот факт, что на этом курорте
практически на каждом углу было можно вкусно поесть, и пренебрегая пресной
санаторской едой, мы под зонтом ходили обедать или ужинать в крохотные
чистенькие кафе. Однажды ближе к вечеру дождь прекратился. Я настолько
привык к монотонному шуршанию воды за окном, что когда дождь перестал,
мне стало не по себе от навалившейся тишины. Оторвавшись от доказательства
очередной леммы и выглянув наружу, я увидел, как низкое скупое солнце
просвечивает сквозь хмурые кроны сосен. Задремавшая от послеобеденной
скуки Марта Х. моментально проснулась. Нас потянуло на волю. Осторожно
вышагивая по мокрым асфальтовым дорожкам, почти не веря своим глазам,
мы вышли за ворота санатория и отправились к морю.
Я – человек напрочь лишённый поэтического дарования, к тому же совсем
не щедрый на эмоции. Я никогда не думал, что меня может затронуть нечто,
что принято называть картинами природы. Пока мы шли по лесу, я вдруг обратил
внимание на то, что мы с Мартой Х. ничтожно малы на фоне этих гигантских,
окутанных влагой сосен. От этого открытия мне стало немного жутковато,
и я взял Марту Х. за руку. Лес кончился, и мы вышли к дюнам. Марта Х.
улыбнулась, затем вежливо, но настойчиво высвободила руку, сняла туфли
и босиком начала восхождение на мокрый песчаный холм. Здесь она была в
своей стихии. Впервые я послушно следовал за ней, стараясь не набрать
в ботинки слишком много песка. Когда я вскарабкался на вершину дюны, Марта
Х. была уже почти у кромки прибоя. Я огляделся. Облака, так долго укутывавшие
землю, расступились, но ещё висели над лесом и дюнами плотными тяжёлыми
клочьями, и лишь над самой линией горизонта небо было ослепительно чистым.
Всё в этот миг было таким зыбким, изменчивым. Солнце потихоньку клонилось
к закату, и эта полоска чистого неба постепенно меняла свой цвет, от ярко-голубого
до пурпурного. Морская гладь, казавшаяся то серой, то тёмно-синей с внезапными
проблесками бирюзы, вспенивалась мирно бредущими стадами барашков. В тот
момент я, наверное, до конца уверился в том, что земля круглая, потому
что линия, отделявшая воздушную стихию от водной, рисовалась перед моими
глазами совершенной дугой. Ветра почти не было, и запах соли и водорослей,
доносившийся с моря смешивался с запахом хвои в удивительный аромат. Марта
Х. сняла с себя светлый плащ и, нисколько не заботясь о том, что я на
это скажу, расстелила его у подножия дюны, в проплешине между редких кустиков
травы. Я молча сел рядом и положил руку на её худенькое плечо.
Марта Х., выучив мои пристрастия и привычки, ни о чём меня не спрашивала
без крайней на то надобности. Она подставила лицо лучам заходящего солнца
и, прикрыв глаза, тихо спросила, не слишком надеясь на ответ:
- Скажи, ты хоть что-нибудь чувствуешь?
И я ответил ей вполне искренним "Да". Люди, не лишённые, как
я, поэтического дарования, назвали бы это место земным раем. К слову "место"
следовало бы добавить ещё слово "время". Без этой обидной добавки
понятие земного рая становилось очередным самообманом, потому как я понимал,
что и это море, и эти дюны, и этот лес завтра, да что там завтра, через
час-другой утратят своё очарование и притягательность. Но я постиг, что
на поверхности земного шара существуют некие точки с координатами "фи-пси",
а на временной шкале точки с координатами "тэ", при совпадении
которых на человека нисходит нечто такое, что всё, что лежит вне этих
координат, начинает терять реальность. Сейчас, в этот тихий вечер, и здесь,
между мокрыми дюнами, потеряли реальность и смерть моих родителей, и несчастная
судьба Вальки, и внезапно обретённый и также внезапно утерянный клад,
и совершённое мною убийство Офицера и его подруги, и даже белые в красную
клубничку трусы Т. Именно здесь и сейчас до меня дошло, что только при
совпадении этих координат жизнь прекращает быть полной бессмыслицей, которую,
словно извечный срам, следовало прикрывать фиговым листом крючковатых
формул. Как математик, я знал, что мера этих точек в реальном пространстве-времени
равна нулю, но они, встречаясь на пути человека, хоть в малом, но меняют
его жизнь. Избавившись от одной мистификации, человек попадает под обаяние
новой, которую по крайней мере первое время лелеет в абсолютной тайне,
словно незаконнорожденное дитя, пока она не засосёт его в очередную трясину.
Я сидел на мокрой дюне, любуясь закатом, обнимая худенькое плечо Марты
Х. Она сидела в профиль ко мне, сомкнув веки с белесыми ресницами. О чём
думала она тогда? Впрочем, мне это было безразлично. Я же впервые размышлял
о том, что лучшая часть моей жизни прошла. Почему же, правда, лучшая?
Потому, наверное, что в первой половине жизни можно гораздо большего хотеть
и, соответственно, гораздо больше получить. Я понял, что худо-бедно, но
создал семью, и для того, чтобы изменить существующее положение вещей,
мне понадобится приложить куда больше усилий, чем лет эдак десять назад.
Я понял, что мои не рождённые дети скорее всего уже никогда не появятся
на свет. Я понял, что если моя карьера и не построена ещё до конца, то
уже близка к завершению настолько, что пожелай я вдруг стать, например,
архитектором, то у меня на это просто не хватит сил. Я понял, что времена,
когда я с дрожью в коленях заглядывал под юбку Т., ушли безвозвратно.
Чего мне оставалось пожелать? Чтобы то, главное, что происходило со мной
здесь и сейчас, происходило чаще. Чтобы я мог ещё и ещё окунаться в этот
нисходивший на меня космический поток. И ещё… Я посмотрел на бледный профиль
Марты Х. с закрытыми глазами. Я хотел бы, чтобы при этом со мной была
женщина. ДРУГАЯ женщина. ТА, ЕДИНСТВЕННАЯ женщина. Я хотел бы, чтобы со
мной рядом была Т.
…Тогда я ещё не знал, что примерно к сорока годам у мужчины полностью
обновляются все клетки в организме, в результате чего он начинает видеть
мир вовсе не так, как видел в молодые годы…
С тех пор во время наших обязательных с Мартой Х. занятий ЭТИМ меня
никогда не посещали грёзы о Т. Куда-то канули и трусы в ягодку, и детское
корыто в школьном подвале, и мочалка, которой я в необузданных мечтах
своих намыливал укромные места на нежном теле Т. Т. стала приходить ко
мне во сне. Сначала довольно редко, потом всё чаще и чаще, пока я не стал
видеть её каждый день. Сон был одним и тем же. Мы бродили с ней в хвойном
лесу, и низкое скупое солнце проглядывало сквозь хмурые кроны. Я брал
Т. за кончики пальцев, и мы вместе восходили на мокрые дюны. А потом,
расстелив на песке мой плащ, мы смотрели на то, как у линии горизонта
меняет свой цвет с ярко-голубого на пурпурный полоска неба, и как море,
то серое, то тёмно-синее с внезапными проблесками бирюзы катит мирные
стада барашков. И мы оба по линии, разделявшей воздушную и водную стихии,
узнавали о том, что земля круглая.
Это был мой любимый сон. Хорошо, что он повторялся. Хорошо, когда видишь
во сне то, чего желаешь. Я начал внимательнее смотреть по сторонам, пытаясь
выискать уголки, в которых я хотел бы оказаться вместе с Т. В городе их
оказалось немного, два-три, не более, но выезжая по два а то и три раза
в год в командировки, я находил новые места, и постепенно эти новые места
входили в мои сны. За границу учёные тогда, как, в общем-то, и все, ездили
редко. В те годы мне о таких поездках и не мечталось. Но я ходил в библиотеки
и выискивал альбомы со старыми видовыми фото из-за бугра. Так мы с Т.
объехали полмира…
Я по-прежнему наблюдал по утрам, как Т., фигура которой после расстрела
мужа снова приобрела усталый, побитый жизнью вид, выгуливает собаку с
одним торчащим кверху ухом. Мне ужасно хотелось поделиться с ней своими
снами. Мне казалось, что она непременно поймёт меня. Но я не мог. Планка
уровня жизни, поднятая Деловым Человеком, была чересчур высока. Я не мог
её преодолеть. А, собственно говоря, почему? Я принадлежал к одной из
наиболее высокооплачиваемых категорий служащих. В ту пору я был кандидатом
наук и доцентом Университета. Моя зарплата превышала зарплату рабочих,
учителей, врачей, инженеров и многих других. Но защитив докторскую и став
профессором, я бы мог вообще оказаться в элите. Разумеется, мои доходы
не могли идти ни в какое сравнение с доходами Делового Человека, но зато
меня за мою деятельность не посадят и уж конечно не расстреляют. И вот
тогда наступила пора моего очередного подъёма по карьерной лестнице. Да,
это многим покажется смешным, но я делал карьеру для того, чтобы во сне
стать четвёртым мужем Т. Сны мои день ото дня становились всё более приземлёнными.
Сначала в них появилась дорога… Ну разумеется, для того чтобы оказаться
в каком-либо сказочном месте, до него надо доехать. Я редко летал наяву
на самолёте, поэтому мы с Т. путешествовали на поезде, и непременно в
мягком вагоне. На столике стояла настольная лампа с плиссированным шёлковым
абажуром, ваза с фруктами и бутылка вина, того самого, которое любил покойный
вождь. Потом мне стало сниться, как мы с Т. обустраиваем квартиру.
|
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
↑
14
↓
15
16
17
18 |
